Видный представитель отечественного трансавангарда Александр Ройтбурд рассказывает о «серости» отечественного арт-рынка и объясняет, зачем плохим художникам продаваться на мировых аукционах

Александр Ройтбурд

Фото: Константин Мельницкий

Кто бы ни составлял топ-10 украинских художников, в этом списке непременно оказывается Александр Ройтбурд. У 90 % коллекционеров современного отечественного искусства в собрании найдется хотя бы одна картина этого автора. Если раньше Александр выставлялся в среднем раз в год, в 2013 г. прошли три его персональные выставки — «Имаджинариум» в киевской Dymchuk Gallery, Arthouse в одесском «Арт-центре Александра Коробчинского» и «Всеобщий Макроинсектарий» в московской галерее К35. Весной планируется еще один проект — тоже в Москве. Александр часто бывает в разъездах. Недавно вернулся в Украину из США, где живут его родственники, так что «Капитал» чудом застал его в мастерской — усталого, но довольного.

— Как вам удается сочетать последние события в Украине с работой?
— Конечно, я не стою на Майдане с утра до вечера, но работать все равно сложно — сознание другим занято. Трудно переключаться с бурной социальной жизни на какие‑то художественные практики. Уже хочу, чтобы президент ушел в отставку и чтоб я, наконец, поработал. Потому что скоро потрачу все деньги, а картин так и не нарисую.

— Надо сказать, социально-политические события не особенно отражаются на тематике ваших работ.
— Как художник я асоциален. Не стремлюсь увиденное на улице тут же зафиксировать на полотне: баррикады, восставший народ ест печенье, дерется с «Беркутом». Но вот как человек не могу на все это не реагировать: я подключен к сети, к окружающей атмосфере — и она на меня влияет больше, чем визуальные образы. Могу абстрагироваться от визуальной картинки и не могу — от того, чем дышит пространство и время.

— Хотите сказать, в таких условиях работать совершенно невозможно?
— Работается лучше всего, когда скучно. Когда сознание трезвое и чувствуешь себя хорошо. Проснулся рано (часов в 8, летом — пораньше), никаких лишних забот. Перед тобой белый холст — и начинаешь в нем жить. Не думая о том, что работу нужно закончить к какому‑то сроку, не отвлекаясь на бытовые вопросы, забыв, что существует окружающая реальность. А в нынешних условиях она не дает о себе забыть.

— Что это за картины на стенах? (В мастерской художника экспонирована целая коллекция картин, большинство из которых Александр выложил на Facebook, в альбоме «Моя коллекция». — «Капитал».)
— Моя коллекция.

— И как к вам попали все эти работы?
— Что‑то подарили, что‑то обменял на свои картины: художники иногда так делают.

— Насколько понимаю, ничего из этого вы не покупали.
— Я не покупаю картины, а продаю — свои. Чужие продавал, когда был галеристом. Но не очень успешно — я не коммерсант. Хотя, наверное, хороший промоутер, поскольку, занимаясь в 1990‑е одесским искусством, смог создать новый одесский миф. И когда я несколько лет занимался киевской галереей Гельмана, она была одним из самых живых мест в городе. Хотя коммерческий эффект был невелик: в 2002‑2004 гг. рынка вообще не было, реальные продажи начались в 2005‑2006-м. В 2008 г. был пик, а в 2009-м они закончились.

— В 2009‑м ваша картина «Прощай, Караваджо» ушла за $ 97 800…
— Я даже не хочу рассказывать, за какую скромную сумму эта работа когда‑то покинула мою мастерскую. После этого она не раз меняла владельцев и подорожала почти на $ 100 тыс. Но у меня с ней имущественных отношений уже не было, и мое удовлетворение от продажи на Phillips было скорее моральным. Хотя после этого, может быть, я стал больше продаваться. Бывает, конечно, что приходит к художнику галерист или агент, забирает из мастерской работу, ее выставляют на аукцион, продают — и художник получает деньги. А в том случае работу на аукцион брали не у меня и даже не у моего посредника.

— Почему в этом году ваших работ не было ни на летних, ни на осенних торгах Sotheby’s?
— Когда я работал с галереей «Коллекция», мои работы на мировых аукционах появлялись достаточно регулярно. А сейчас мы встречались с представителями Sotheby’s и даже обсуждали возможность моего участия… Но, понимаете, вести переписку, тратить время на бюрократию, отправку работ и технические стороны вопросов я не хочу. Если за это кто‑то возьмется будущей весной, может, что‑то и получится. Голодная смерть в ближайшее время мне не грозит. Поэтому активных действий по продвижению себя на рынке я не предпринимаю.

— У нас бытует такое мнение: если художник не продается на мировых аукционах — значит, не входит в число лучших.
— Открою страшную тайну: во‑первых, не все художники, которые продаются на мировых аукционах, — хорошие художники. Очень много плохих художников продаются на мировых аукционах, чтобы подумали, что они хорошие, и если они как‑то не очень хорошо продаются, то их продажи специально организовывают. Кстати, организованные продажи устраивают не только плохим художникам, но и хорошим, а иногда и очень хорошим. Это часть технологии, и здесь нет ничего страшного. В спорте существуют договорные матчи, а на аукционах — разные формы игры: от шулерского вздутия цен на заведомо некачественное искусство до совершенно респектабельных проводок работы, когда коллекционер сам у себя покупает вещь, чтобы сертифицировать и иметь подтверждение ее реальной стоимости. Впрочем, бывают и совершенно нормальные торги: приехал человек на аукцион, увидел картину — и купил.

— Если все так запущено на мировых аукционах, страшно подумать, что происходит на отечественном рынке.
— Рынок у нас здесь если не черный, то в лучшем случае серый. Случаются, конечно, официальные продажи через галереи, но абсолютно правильных мне ни разу не встречалось: чтобы при оформлении покупки подписывались все договоры, с указанием реальной стоимости работ, а потом чтобы все это нотариально заверялось, платились все налоги и положенный процент от продажи по безналичному расчету переводился на счет художника. Чаще всего приходит человек, платит деньги — получает работу.

— Вы с первого дня стоите на Евромайдане. А ведь граждане ЕС налоги платят исправно.
— Конечно, художники должны платить больше налогов. С другой стороны, за эти налоги они должны что‑то получать — но ведь не получают. У нас не строят, как в Германии, кунстхалле (выставочный зал. — «Капитал»), не покупают у художников работы, не дают им гранты под проекты, не создают условий, при которых капиталу выгодно создавать арт-фонды. Государство не занимается продвижением искусства ни на мировой арене, ни в сознании своих сограждан. То же самое касается медицины, образования. И если бы художники платили больше налогов, то на них содержали бы больше «Беркута», который им же за их деньги надает дубинкой по голове. Последняя музейная закупка была произведена в 1989‑м. 25 лет со дня последней музейной закупки (не у меня, а вообще по Украине)?! Я этому государству ничего не должен.

$97800 - за такую сумму при эстимейте $25 000 была продана в 2009 г. на аукционе Phillips de Pury самая дорогая картина Александра Ройтбурда — полотно «Прощай, Караваджо», написанное поверх копии «Поцелуя Иуды»

— В одном из интервью вы говорили, что в искусство сейчас вкладывать выгоднее, чем в недвижимость. Что, правда?
— Искусство обладает рядом качеств. Вот, например, автомобиль за $ 100 000: функциональный, красивый, статусный. Но вы проехали на нем 200 м — и он потерял 20 % в цене. Затем цена постепенно уменьшается, уменьшается — и в конце концов сводится к нулю. В искусстве с точностью до наоборот: то, что вы купите сейчас, через 50 лет, независимо от его изначального качества, превратится в антиквариат. Правда, чтобы купить работу, которая впоследствии будет стоить действительно серьезных денег, нужно что‑то понимать в искусстве, в его истории. Тут имеет значение не только то, насколько хороша картина сама по себе, но и роль ее автора в мировом контексте, и миф, который возник вокруг него.

— И кто же слагает эти мифы?
— Конечно, нет такого — отдела мифотворчества. Тем не менее история искусства неотделима от мифологизации. И тут часто действуют факторы, которые практически невозможно предугадать: допустим, завтрашняя художественная парадигма, усталость контекста. Никто не знает, каковы будут последствия того, что на последней Венецианской биеннале сделали акцент на художниках-маргиналах: может, это перевернет историю искусств? Или, скажем, нынешние политические события — они могут как похоронить украинский арт, так и вызвать некий бум, создать на него спрос.
Или в Нацмузее была выставка одесского авангарда из коллекции Перемена. Вот вы знали до нее хоть кого‑то из этих авторов? Когда я о них рассказывал московским искусствоведам, они отвечали, что таких художников в истории искусств попросту не существует. И вот наследники Перемена решают продать коллекцию, ее в складчину покупают три украинских олигарха, это становится сенсацией — и об одесском авангарде теперь знают все. А если бы у наследников хорошо шли дела, о тех художниках все бы скоро напрочь забыли. Так что есть потенциал для мифа, а есть жизненные обстоятельства, которые этот миф формируют.

Досье:

Александр Ройтбурд является участником более ста художественных проектов, в числе которых Венецианская биеннале и фестиваль «Документ». В 1990‑х художник стал сооснователем ассоциации «Новое искусство», был руководителем Центра современного искусства Джорджа Сороса в Одессе, в 2002‑2004 гг. — директором киевской галереи Марата Гельмана. Работы Александра хранятся в МоМА (Нью-Йорк), Государственной Третьяковской галерее (Москва), Государственном русском музее (Санкт-Петербург), PinchukArtCentre (Киев) и в других известных арт-институциях.