Арсен Савадов о своих последних проектах, ориентировании на шедевр и эпатаже как высшей степени романтизма

В $120 000 Арсену Савадову обошлось создание проекта «Commedia dell Arte: Арлекин и Пьеро в Крыму»

В обойму лучших Арсен Савадов попал еще в 1987‑м, когда вместе с Юрием Сенченко на выставке «Молодость страны» представил скандальную «Печаль Клеопатры». Живописная картина на клеенке моментально стала хрестоматийной, была смело наречена «украинским трансавангардом» и на Парижской ярмарке современного искусства Fiac была продана за $ 150 000. Автору достались от продажи крохи, но и их было достаточно, чтобы заняться эпатажной фотографией.

Миру были предъявлены полуобнаженные шахтеры в балетных пачках («Донбасс — Шоколад», 1997), испанские тореадоры на мясобойне («Коллективное красное», 1999) и красотки-модели на свежевырытых могилах («Мода на кладбище», 1997). Серия «Без названия» (1997) изображала обнаженных юношей с духовыми инструментами в анальных отверстиях и, наконец, кульминацией стала коллекция «натюрмортов» из трупов под общим названием «Книга мертвых» (2001).

Затем до самого 2012 года фотодеятельность художника носила довольно сдержанный характер, и вот, наконец, он снял две новые серии — «Арлекин и Пьеро в Крыму» (2012) и «Дневник утопленника» (2013). Первую из них уже успели выставить на «Арт-Киеве» в «Мистецькому Арсеналі», а теперь (до 1 марта) представляют в Mironova Gallery.

— Как считаете, почему в современном искусстве так мало шедевров?
— Современная эстетика изначально ориентирована не на шедевр, а на само существование. Именно поэтому сегодня очень много аматоров в искусстве, и художником себя мнит каждый второй: современный арт позволяет высказаться посредством шариковой ручки и выставиться где‑то у Карася (Евгений Карась, киевский галерист. — «Капитал»). А настоящий художник может смирить свою гордыню и пойти на три дня работать в ЖЭК — красить заборы. Но это их личный выбор. Я владею пластикой, владею цветом, светом и не собираюсь это менять ни на какие концепции.

— Вы занимаетесь и живописью, и фотографией. Для вас существует проблема выбора между ними?
— Изначально я художник-живописец, однако живопись сегодня не может быть ключевой. Поэтому я много занимаюсь фотографией: нельзя разговаривать с современным обществом только на языке Есенина. Диалог художника и реальности — это и есть самый главный диалог. В 1990‑х сложно было высказаться жанрами портрета и пейзажа: ходили бандюганы с пистолетами, и нужно было создавать жесткие вещи, которые бы с ними могли «разговаривать». А живопись — для более стабильного общества.

— Вас можно назвать социальным художником?
— Нужно. Однако помимо этого я еще и занимаюсь созданием культурных мифов. А не просто документалистикой: грязным асфальтом и баррикадами Майдана. Этого мало, надо уметь создавать из ничего: из стакана воды — бурю, из жевачки — скульптуру. Вот это художник. Меняешь местами предметы — и получается искусство. Искусство — это магия.

— Все привыкли к вам как к эпатажному художнику, а вы вдруг стали таким солидным.
— И давно: свой последний фотопроект я снял в 2003‑м, а потом лет семь не снимал. Нашел ключ мирного сосуществования агрессивных сред, понял, как объединить невозможное.

— Может, ваша эпатажность попросту перешла в хроническую форму?
— Можно сказать и так. Ведь в основе эпатажа, экспрессии, динамики лежит романтизм, и эпатаж — его наивысшая стадия. Все романтики такие экзальтированные, склонны к пессимизму, депрессиям, критике всего. Вот это настоящий романтизм, а не цветочки и птички. Настоящие романтики понимают невозможность реализации своих идеалов, а потому разочарованы и так близки к суициду. Я люблю хорошую литературу, поэзию, Серебряный век. Я родился под музыку Моцарта, Шопена, у меня сестра — пианист. Так что без романтизма никак: он у меня в крови. «Донбасс — Шоколад» — это типичный романтизм, самый что ни на есть ядреный, томление невыносимое. И «Книга мертвых» тоже. И мои последние герои, Арлекин и Пьеро в Крыму, несут все те же кресты романтиков: умирают, надрезают себе шеи, руки. Томление — тоже часть красоты.

— А почему Арлекин и Пьеро?
— Это все не просто картинки — это культурные схемы. Я профессионал, и базовые формы, которыми я оперирую, — движение, пауза, пустота. Так что нет там ни Арлекина, ни Пьеро: есть пустота и псевдодействие. Это все — система автопортретов, отражающих мои состояния души, — мертвые птицы, герои куда‑то бредут. Я даю жвачку, чтобы зритель ее жевал, а вся фишка — в послевкусии. Понимаете, художник — не тот, который рисует, а который заставляет душу петь, умеет семью цветами играть на скрипке. В работе должен быть джаз, ритм: нужно не просто изобразить предмет, но и сказать, почему он здесь появился, а это уже вопросы композиции. И сильные художники — те, кто все это умеет правильно использовать.

— Вы пользуетесь фотошопом?
— Даже не умею. Все, что вы видите на работах, — это реальные люди плюс картонки — изображения, напечатанные на ПВХ: лежащие на камнях птички, челюсти и прочее. И это надо было так выставить, чтобы объем был, чтобы все смотрелось в реальном режиме с реальными людьми. Я даже показываю толщину этой картонки — открываю технику, чтобы показать: это не фотошоп, а хэнд-мейд. Потому что при помощи фотошопа можно все сделать дома, а так я совершаю целое культурное путешествие (снимали в Крыму, в Кацивели).

— Во сколько обошлись последние ваши фотопроекты и кто их финансировал?
— «Арлекин и Пьеро в Крыму» и «Дневник утопленника» — проекты длительные, снимал их по месяцу-два, поэтому потребовали значительных материальных ресурсов. «Арлекин и Пьеро» обошелся в $ 120 000. «Дневник утопленника» стоил чуть меньше, $ 54000. Это все серьезные деньги, так можно без штанов остаться. И у меня никогда не было никаких спонсоров: это все мои деньги, заработанные, в том числе живописью. Мне 52‑й год: не ждать же мне спонсоров до 70 лет, когда на все это уже не будет стоять. Так что беру, вкладываю — и до сих пор не продал ни единой работы.

— Постойте, но ведь одна работа из серии «Арлекин и Пьеро в Крыму» ушла в ноябре на Sotheby’s.
— А да, одну купили. Представители Sotheby’s приехали ко мне в мастерскую, заказали метрового размера работу — кабинетную — и она на аукционе ушла. Кто приобрел, не знаю, но это не поддельная продажа: какой‑то американец купил за $ 13500. Для фотографии это достаточно дорого. Но в Украине из «Арлекина и Пьеро» я не продал ни единой работы. У меня была депрессия после всего этого. Такие деньги потратить — и опять на нулях. Честно говоря, я бы не делал для «Мистецького Арсенала» такой дорогой продакшн, если бы знал, что так получится. Просто подумал, что это доступно: поставили цену $ 20000, однако, если честно, и за $ 15000 отдал бы. Но ведь там работы были здоровые. И что такое $ 15000? Наши олигархи столько на шлюх за вечер тратят: для них это не деньги. Хотя, в принципе, и «Шахтеров» лет 6‑7 не покупали, пока в 2003‑м мне не дали Гран-при в Москве — венок этот на голову. Тогда уже проснулись, и сейчас работы из этой серии стоят $ 20000-25000 за лист. А из «Книги мертвых» я продал штук шесть снимков за все время. То есть я за счет фотографии не живу: это чистое творчество.

— Вы говорите, что не продаетесь в Украине. Но ведь ваши работы есть в собраниях практически всех отечественных коллекционеров современного искусства.
— У нас покупают только олигархи. Но нельзя же выстраивать свою артистическую жизнь только на пяти-десяти фамилиях. Вот все они купили, и дальше что, не работать? Среднего класса нет, бедняки на Майдане мои работы не покупают. И получается клинч, кризис. А олигархи нами, художниками, очень хитро пользуются. Мою «Аврору», которую выставляли в Saatchi Gallery, Фирташ купил не потому, что она ему так понравилась, а потому что надо было для выставки. Пинчук тоже покупал, когда ему было надо, а потом исчез и занимается Джеффом Кунсом. Все это — театр тщеславия.

— Может, вам просто не хватает хорошего пиар-менеджера?
— Да их просто нет. Работы‑то мои помнят, а фамилию мою никто особо не знает. Потому что нет пиара, нет искусствоведов: слабоговорящие, слабообразованные, а кто поумнее — куда‑то уходят, наверное, в бизнес. Например, в Нью-Йорке есть специалисты, которые отслеживают, что художник делал 15 лет назад, чем занимается сейчас, а здесь этим заниматься некому. К сожалению, Украина — очень аграрная страна, и для того, что я делаю, очень тяжеловесна. Как автору мне здесь жить совершенно невыгодно.

— Так, может, переедете в Америку? У вас же 18 лет как имеется грин-карта.
— Я люблю Киев, Украину. Здесь мои родители, моя земля, хоть я и армянин. Не уезжаю, чтобы не стать брайтонским художником-эмигрантом. Но здесь — это же недоразвитая совершенно среда, и я тут мучаюсь. Я уже даже не жалею эту публику. Безвкусица кругом страшная, все зарабатывают бабки, живут, как моль земная. В общем совок ушел — жлобство осталось. И я не верю в это общество хорошо одетых чертей полосатых.