Два года после Крыма: что происходит в России

Два года назад произошло событие, ставшее высшей точкой эволюции России Владимира Путина – присоединение Крыма к Российской Федерации. Казалось, началась принципиально новая эпоха. И отчасти это так и есть – влияние «возвращения» полуострова, и одномоментное, и долгосрочное, на массовое сознание россиян и позицию элит беспрецедентно и, пожалуй, не сравнимо почти ни с чем в постсоветской истории России (разве что с либерализацией цен, чеченской войной и передачей власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину). Тем не менее присоединение Крыма лишь оформило промежуточный итог развития политической системы России начиная с 2012 года, старта нового президентства Владимира Путина и усиления авторитарно-изоляционистских тенденций. А на самом деле – с 2003 года, когда после ареста Михаила Ходорковского и поражения демократических партий на парламентских выборах был окончательно сформирован курс на бόльшую авторитаризацию политической системы.

Присоединение Крыма имело колоссальный эффект, прежде всего с точки зрения трансформации общественного сознания. «Продажа» идеи присоединения была осуществлена с ярмарочной легкостью с участием загадочных «вежливых людей», чье существование впоследствии породило идеологему «самый вежливый президент». Идею «возвращения» территории купили все, кому она показалась правильной, то есть большинство населения России. До сих пор присоединение Крыма одобряют более 80% респондентов – этот показатель совпадает с рейтингом одобрения деятельности Владимира Путина.

В некотором смысле понятия «Путин» и «Крым» стали синонимами. В январе 2016 года показатель поддержки присоединения составлял 83% (рейтинг одобрения Путина – 82%), не поддерживали территориальное приобретение 13%. Затрудняющихся с ответом именно на эту тему традиционно мало – всего 4%. История с Крымом хорошо вписывалась в главную мифологическую конструкцию – восстановление статуса великой державы.

Вероятно, чтобы окончательно «встать с колен», нужно было вернуть ключевую имперскую территорию, семантика которой насыщена множеством смыслов – от ностальгических до исторических, от националистических до имперских.

Крым как имперский рай

Первого марта 2014 года Совет Федерации удовлетворил обращение президента Владимира Путина о разрешении на использование российских войск на территории Украины. 16 марта в Крыму состоялся референдум о статусе полуострова. По утверждению Владимира Путина, в голосовании приняли участие более 82% избирателей. Более 96% высказались за воссоединение с Россией. 18 марта был подписан Договор между Российской Федерацией и Республикой Крым о принятии в Российскую Федерацию Республики Крым и образовании в составе Российской Федерации новых субъектов. 21 марта были подписаны законы о принятии Крыма и Севастополя в состав России. 27 марта Валентина Матвиенко на встрече Владимира Путина с членами Совета палаты Совета Федерации констатировала: «Россия после исторического события – воссоединения Крыма с Россией – это уже другая страна. Такого чувства гордости, патриотизма и единения нации наши граждане не испытывали уже давно. И такой единодушной поддержки политики президента не было за всю новейшую историю России». Это очень важная констатация, и не просто пафосные слова, соответствовавшие моменту. Воздействие Крыма на массовое сознание оказалось настолько мощным, что инерция «единодушной поддержки» действует до сих пор, цементируя рейтинг одобрения деятельности Путина (кроме того, рейтинг одобрения является индикатором и измерителем этого единства – как бы кто ни относился к природе этого явления).

Едва ли большинство россиян хорошо знакомы с «греческим проектом» Екатерины II – строительством «эдема в Тавриде» после присоединения полуострова к империи в 1783 году. Но идеологический эффект от взятого без единого выстрела Крыма – что в конце XVIII века, что в начале XXI – примерно тот же, ошеломляющий, провоцирующий гордость и восторг. В оде «На приобретение Крыма» Гавриил Державин подчеркивал мирный характер аннексии – «Бескровным увенчал вас лавром…», а спустя столетия, к выступлению Путина 18 марта 2014 года, спичрайтеры президента (или сам оратор) сделали это в прозе: «Нам говорят о какой‑то российской интервенции в Крыму, об агрессии. Странно это слышать. Что‑то не припомню из истории ни одного случая, чтобы интервенция проходила без одного-единственного выстрела и без человеческих жертв».

В том же выступлении Путина в Кремле «перед депутатами Государственной думы, членами Совета Федерации, руководителями регионов России и представителями гражданского общества» говорилось о принципиальной важности Крыма для российского национального сознания: «В сердце, в сознании людей Крым всегда был и остается неотъемлемой частью России. Эта убежденность, основанная на правде и справедливости, была непоколебимой, передавалась из поколения в поколение, перед ней были бессильны и время, и обстоятельства, бессильны все драматические перемены, которые мы переживали, переживала наша страна в течение всего ХХ века».

В сознании большинства россиян культурно-географически и исторически Крым – безусловно, имперская территория. Позитивное отношение «посткрымского большинства» к присоединению – это не столько русский национализм, сколько российский империализм, его фантомные боли и остаточные явления. И в этом причина и объяснение мощи крымского эффекта и устойчивости посткрымского консенсуса.

Конечно же, и сам президент это признает, у России нет сил и ресурсов на воссоздание империи, даже в границах абстрактно понимаемого «русского мира». Но чтобы вернуть ощущение восстановленной исторической справедливости, укрепить чувство возвращения великой державы, найти повод для единения и консолидации, нужно было очень точно выбрать географическую точку. И такой точкой историко-культурной географии стал именно Крым, понятие емкое, полисемантическое, составляющая российского «мы», по большей части четко неартикулируемого и нерефлексируемого: идея полуострова объединяет людей не на рациональном, а на интуитивном и эмоциональном уровне.

Историк Андрей Зорин, оценивая за много лет до акта присоединения особенности ретрансляции культурной памяти на примере крымского мифа, предположил, что в представлении очень многих россиян «обладание Крымом составляет венец исторической миссии России, ее цивилизационное назначение… Мир белых домов у моря, гравиевых дорожек между кустами лавра, кипарисовых аллей с гипсовыми вазами и статуями, горнистов в алых галстуках на артековской линейке, прогуливающихся курортников в светлых пижамах – это и есть наша Древняя Греция, наш рай, пусть и очищенный после войны волей отца народов от чрезмерного этнического разнообразия, но доступный по профсоюзной путевке или направлению пионерской организации для человека империи». Важно, что психологически это именно возвращение – к гармоничному состоянию, к идеальной справедливости, обретение некогда утраченного рая.

Это очень трудно подтвердить социологически (хотя хорошо видно по социальным сетям), но для многих представителей продвинутых классов, в том числе тех, кто в 2011–2012 годах стоял на Болотной площади, присоединение Крыма стало вполне доброкачественным поводом для того, чтобы наконец начать поддерживать Путина, пусть и с оговорками. Крым поддерживают люди самых разных возрастных когорт, образовательных характеристик, и даже среди условной «интеллигенции» и бывших «рассерженных горожан» большинство не сомневается в моральной оправданности и легитимности действий российских властей в марте 2014 года.

Оценка ситуации одним из близких Кремлю политологов, бывшим сотрудником администрации президента РФ Константином Костиным представляется удручающе трезвой: «До событий в Крыму потенциальная поддержка такой партии (либеральной. – Ред.) составляла около 15%. Сейчас от той части либералов, которые выступили против национального консенсуса по Крыму, отвернулась значительная часть сторонников. В результате этот политический фланг разделился на либералов патриотов и западников».

Тем не менее, консолидировав большую часть граждан России вокруг лидера, акт присоединения на самом деле не объединил нацию, а расколол ее. На фоне столь эмоционально агрессивной поддержки Путина и его действий все те, «кто не с нами», то есть с политическим классом и посткрымским большинством, оказался «против нас». Жесткость раскола общества очевидна: те, кто против Крыма, непримиримы, квалифицируют его как оккупированную территорию и считают морально неоправданными поездки на полуостров. При этом противники присоединения находятся в явном меньшинстве и, не будучи в буквальном смысле изгоями, все-таки чувствуют себя крайне неуютно в окружении в большей или меньшей степени агрессивных сторонников аннексии.

К тому же они маркируются как «предатели». И как раз 18 марта 2014 года глава государства задал тональность в отношении к недовольному меньшинству: «Мы явно столкнемся и с внешним противодействием, но мы должны для себя решить, готовы ли мы последовательно отстаивать свои национальные интересы или будем вечно их сдавать, отступать неизвестно куда. Некоторые западные политики уже стращают нас не только санкциями, но и перспективой обострения внутренних проблем. Хотелось бы знать, что они имеют в виду: действия некоей пятой колонны – разного рода «национал-предателей» – или рассчитывают, что смогут ухудшить социально-экономическое положение России и тем самым спровоцировать недовольство людей?»

Посткрымское большинство

С присоединения Крыма начались серьезные перемены в российском общественном мнении, которые, впрочем, лишь закрепили тенденцию на крен массового сознания в сторону большего этатизма, ностальгии по советскому прошлому и неприятия либеральных идей.

Фактически общественное мнение стало пассивно следовать в фарватере публичных высказываний и действий Владимира Путина. Притом что происхождение российской демократии – майданное, митинговое (митинги времен перестройки, общественное движение августа 1991-го), а сам Путин в административно-политическом смысле – порождение Бориса Ельцина и его «семьи», отношение посткрымского большинства к Майдану, Ельцину, гайдаровским реформам, СССР абсолютно противоречит всему тому, что составляло основополагающие и даже разделяемые ценности самого начала 1990-х. Редко можно встретить страну, где правящая элита и доминирующее общественное мнение столь яростно отрицали бы что-либо положительное в первые годы существования своего государства и вели свою родословную не столько даже от собственно СССР, а от сталинского периода советской истории. И во многом потому, что главный человек, формирующий мнения в России, негативно относится к Никите Хрущеву и Владимиру Ленину, а к Иосифу Сталину – куда как более амбивалентно.

Увеличившаяся скорость изменений общественного мнения – еще одна новая черта массового сознания. И снова мнения большинства граждан России следуют в фарватере высказываний и действий власти, точнее, ее первого лица. Люди, и это очень заметно в ходе фокус-групп, не замечают нюансов и противоречий, не утруждают себя рефлексией. Не видят связи между решениями власти и своим «депрессивным» состоянием, считают виноватыми в своем отнюдь не блестящем социальном положении США и Запад в целом или предшественников Путина – прежде всего Ельцина и Гайдара, но в том числе и Ленина, которого первое лицо теперь склонно обвинять в создании множества проблем, аукающихся и сегодня.

Яростные споры по поводу степени адекватности результатов социологических исследований и особенно разных показателей поддержки режима едва ли не раскололи экспертное сообщество. Да, конечно, рядовому респонденту социологических опросов и фокус-групп проще ответить на вопрос о поддержке лидера «да», чем «нет». Но это не только и не столько страх и недоверчивость. Это и пассивный конформизм, иногда переходящий в конформизм агрессивный. И поддержка неизменяемой величины, каковой является в течение более чем полутора десятилетий одна и та же власть (уже выросло целое поколение, которое не знало и/или не помнит других руководителей страны, кроме Путина). И отсутствие стремления к переменам – одно из главных свойств сегодняшнего общественного сознания. Как и общественного сознания СССР и России в целом – в этом смысле период перестройки и первых месяцев новой России был уникален.

В технологическом же смысле мне представляется наиболее разумной позиция, высказанная социологом Левада-центра Денисом Волковым по поводу споров о достоверности соцопросов: «Откровенность респондентов трудно оценить, однако важен тот факт, что это постоянная величина. Большинство опросов Левада-центра (как и большинства других компаний) проводятся по одной методологии – при помощи личного интервью на дому у респондента. Достижимость, то есть желание людей участвовать в опросах, не меняется на протяжении последних 20 лет. То же самое количество открывает дверь сегодня, что и два, и пять лет назад; почти все по-прежнему оставляют свои контактные данные по завершении интервью – для того чтобы была возможность проконтролировать факт проведения опроса».

Мышление большинства – аксиоматическое. Это не хорошо и не плохо – это просто по факту так. Россия – это страна затрудняющихся с ответом. Сейчас она становится немного иной, потому что для не имеющих своего собственного мнения появилась внятная платформа для выражения «своей» позиции: Крым, консолидация, единство, восстановление чувства великой державы. В течение многих лет в стране отсутствует широкое меню из партий и политиков, отсюда – ощущение безальтернативности и едва ли не «вечности» существующего политического режима.

Еще один резон поддерживать власть – она является источником благ, бенефиций, льгот, денег; она, и только она может изменить законодательство, исправить ситуацию, наказать виновных. От оппозиции ждать этого бессмысленно, ввиду того что она так и останется оппозицией, ничего не решающей, – все видят, как власть ее зажимает. В государстве отсутствуют качественно работающие институты, кроме (в глазах большинства россиян) одного – президента. Поэтому и доверять, и голосовать, и одобрять будут этот институт. И протестовать не против него (то есть против системы), а за него, ожидая поддержки, денег, социальных благ и исправления законодательства в лучшую сторону (как в случае с протестом дальнобойщиков и системой «Платон») – это свойство мы подробно разберем в следующей главке.

Еще один мобилизующий фактор – война. «Мирное» присоединение Крыма дало старт триумфальным, справедливым, самозащитным, превентивным военным операциям (Донбасс, Сирия, торговая война с Турцией). Военный дискурс власти, применение ею силы, оборонные расходы будут поддерживаться большинством населения как часть сохранения важнейшей для массового сознания ценности «стабильности» и вновь обретенного статуса (и чувства) «великой державы», существенными признаками которой являются военная и геополитическая мощь.

Протесты: не «против», а «за»

Стивен Краули и Ирина Олимпиева в своей статье в Washington Post обращают внимание на увеличивающееся число трудовых протестов в России за 2015 год.

Однако, трудовые протесты пока не слишком опасны для властей. Например, «протестом месяца» в январе 2016 года Центром социально-трудовых прав, на материалы которого ссылаются Краули и Олимпиева, признана акция строителей перинатального центра в Сургуте, которым задерживали зарплату. Едва ли такой протест имеет политический смысл и строители считали виновным в их проблемах Путина или российский политический режим. Скорее они протестовали бы против Обамы или «пятой колонны» внутри страны. Но так сложилось, что в данном случае виноват был субподрядчик выполнявшихся работ, а не американская военщина. К слову, общая численность работников, перед которыми имелась просроченная задолженность, на конец 2015 года по всей стране составляла 90 тысяч человек, или 0,12% занятых.

Забастовки и требования восстановления льгот – это претензии не к режиму, а прежде всего к местной администрации или руководству предприятий. Федеральная власть и уж тем более Путин здесь выступают не в качестве критикуемого института, а как инстанции, которые могут решить проблему и/или наказать виновных. Это протест не «против», а «за». Если угодно, это один из жанров открытого письма высшему начальству: «Помоги, дай денег, верни льготу, накажи виновного!»

Что же касается адаптивности российского населения, то ее масштабы решительным образом недооценены. Не говоря уже о том, что исследователи, утверждающие, что в России вот-вот начнутся массовые волнения, не учитывают разнообразия способов жизни и выживания в разных регионах страны (реальными исследованиями этой сферы занимаются, в частности, професcор ВШЭ Симон Кордонский и его коллеги).

Среднестатистический россиянин очень быстро включает лишь на время подзабытую культуру бедности, без особой рефлексии по поводу политического режима концентрируется на текущем потреблении – питании и одежде. Статистика же состояния дел в регионах, в том числе тяжелого, но пока спасаемого состояния местных бюджетов, не свидетельствует о масштабной катастрофе, которая может привести к массовым и повсеместным голодным бунтам, забастовкам и проч. (см., например, материалы «Оперативного мониторинга экономической ситуации» РАНХиГС, ВАВТ и Института им. Егора Гайдара). Да, специалисты называют эту адаптацию «негативной» (потому что это приспособление к ухудшающимся, а не улучшающимся обстоятельствам), но это действительно более или менее успешное приспособление к внешним обстоятельствам, та степень падения уровня и качества жизни, которую люди готовы оценивать как «новую нормальность», new normal.

Сказанное вовсе не означает, что ситуация не может измениться и социальные протесты не станут более частым явлением. Социальное самочувствие стабильно ухудшается. Индекс потребительских настроений стабильно снижается (что, кстати, сказывается и на падении розничного товарооборота).

Но вот что важно – социальные протесты едва ли конвертируются в протесты политические. Характерно, что это понимают даже большинство западных экономистов, опрос которых провело агентство Bloomberg, – вероятность превращения социального недовольства в политическое не превышает, согласно исследованию, проведенному в феврале 2016 года, 30%. Готовность «затягивать пояса ради великой цели» – один из психологических мотивов легендарного русского долготерпения.

Даже те, кто недовольны, не очень понимают, с помощью кого действовать и как далеко можно зайти, чтобы не попасть в тюрьму и не быть объявленными «экстремистами». Это «технологическое» ограничение. Есть и содержательные: отсутствие единой платформы для протестующих, единой повестки для разных ущемленных или просто недовольных социальных и профессиональных групп, единого лидера, вызывающего всеобщее доверие и пользующегося моральным авторитетом для всех «рассерженных» – хоть политическим режимом, хоть задержками зарплаты строителям в Сургуте.

Кроме того, причины локальных протестов нередко довольно быстро купируются. Например, в январе 2016 года в Сочи пенсионеры, недовольные изменением системы льгот на проезд, перекрыли одну из центральных улиц, а затем схожие протесты начались в Краснодаре. С 1 февраля 2016 года льготы на проезд пенсионерам Краснодарского края возвращены.

Даже протест дальнобойщиков, в отношении которых была допущена очевидная несправедливость и часть проблем которых граждане могли примерить на себя, пока не превратился в политический. Причем еще в декабре президент посчитал инцидент исчерпанным после того, как в 90 раз были снижены штрафы за нарушение правил оплаты проезда по федеральным трассам. Протестовавших это решение не удовлетворило. Перед представителями этой профессии возникла «дилемма дальнобойщика»: отказываться от дальнейших протестных действий или радикализировать (политизировать) протест, что чревато репрессиями. Степень поддержки со стороны остальных граждан трудно оценить, хотя сочувствие дальнобойщикам очевидно.

Пожалуй, это единственный экстраординарный российский протест последнего времени. Но его политический эффект, скорее всего, переоценен: власти научились оценивать риски, связанные с такими протестами, и подходить к принятию решений технологично. В конце февраля 2016 года правительство РФ приняло постановление, согласно которому тариф на проезд грузовиков замораживается на неопределенный срок на уровне 1,53 рубля за 1 км. Ранее предполагалось, что тариф должен вырасти с 1 марта до 3,06 рубля.

Элиты: никаких заговоров

Посткрымские элиты полностью зависят от президента и находятся в состоянии перманентного подтверждения лояльности ему. Опыт управления Чечней подсказывает своего рода идеальную модель государственного менеджмента, основанную на абсолютной лояльности, когда руководящее лицо превращается в «солдата Путина». В такой логике, например, происходило назначение врио губернатора Тульской области Алексея Дюмина, бывшего личного адъютанта Владимира Путина в бытность его председателем правительства в позднее ельцинское время.

В системе, сформировавшейся к 2016 году, очень трудно определить, кто является наказуемой персоной, а кто нет, кто может быть объявлен коррупционером, а кто останется чист в глазах президента/общественного мнения, кто справляется со своими обязанностями, а кто входит в роль Акелы, который промахнулся. В кадровой политике тоже применяется ручное управление, и, конечно, очень многое зависит от отношения, позиции и даже равнодушия первого лица к тому или ином персонажу и сюжету. По какому принципу коррупционный скандал был инициирован именно в Республике Коми, а глава региона Вячеслав Гайзер оказался под следствием? И почему, например, никто не трогает генпрокурора Юрия Чайку? Ответ: именно по причине избирательного отношения – коррупционеров в посткрымской системе назначают.

Казус Владимира Якунина оказался изолированным: президент не стал по той же модели – внезапного увольнения представителя старой гвардии с заменой на сравнительно молодого технократа с хорошими рекомендациями – ротировать свой ближний круг. Хотя, конечно, такие отставки способны многих мобилизовать и дисциплинировать. Вполне очевидно желание Владимира Путина несколько обновить и омолодить команду, с которой он пойдет в новый политический цикл. Впрочем, известна аккуратность и неторопливость первого лица в вопросах кадровой политики.

К тому же есть и объективные обстоятельства, не способствующие ротациям в ряде сфер. Например, министры-«защитники» – Сергей Лавров и Сергей Шойгу – стали на фоне мобилизационных настроений весьма популярными официальными лицами (политиками их можно назвать с большой натяжкой). А предвыборная и парламентская конструкции пока не слишком жизнеспособны без Геннадия Зюганова и Владимира Жириновского, чьи партии (скорее персоналистские, чем идеологические) способны удерживать в легальном поле множество как бы левых и как бы правых избирателей. Если условный сталинист голосует за Зюганова, то даже и не подозревает, что его голос лишь цементирует систему, потому что многолетний лидер Компартии – одна из несущих конструкций политической модели. И заменить его пока некем. Поиски преемников таким фигурам – задача следующего политического цикла.

Есть еще группа либералов-лоялистов, которые занимают ключевые посты в финансово-экономическом блоке. Они для Путина – противовес ястребам, военным и спецслужбистским элитам, в том числе структурам вроде Совета безопасности, где культивируются вполне конспирологические теории о заговорах Запада. Либералам, в свою очередь, противопоставляют – чтобы они не дремали – ультраконсервативные голоса в экономике, например, Сергея Глазьева. Либеральному крылу власти приходится ликвидировать тяжелые социально-экономические последствия политических и внешнеполитических решений – это крайне неблагодарная и важная функция. Путин очевидным образом очень высоко оценивает вклад либералов-лоялистов в поддержание хотя бы относительной стабильности, прекрасно понимая, как им нелегко, например, балансировать бюджет де-факто военного времени и мириться с гигантскими тратами на оборону и безопасность (так называемые непроизводительные расходы) в ущерб расходам производительным – на человеческий капитал, здравоохранение и образование.

В отсутствие нормальной политической конкуренции Путин построил элитную систему сдержек и противовесов, посередине которой стоит председатель правительства Дмитрий Медведев. Сохранение его на этом ключевом посту имеет не только техническую функцию (в 1990-е годы чем-то подобным занималась правительственная комиссия по оперативным вопросам), но и политическую, позволяя президенту балансировать между ястребами и либералами-лоялистами. Назначение на этот пост человека со слишком характерной фамилией – например, Игоря Сечина или Алексея Кудрина – сильно перекосило бы систему в одну сторону и разбалансировало ее.

Такая механика сдержек и противовесов, эта своего рода палата номенклатурных мер и весов, исключает возможность антипутинского заговора. Во-первых, нет института для реализации заговора – у тех, кто выступил консолидированно против Никиты Хрущева в октябре 1964-го, был такой институт – пленум ЦК КПСС. Где та площадка, на которой потенциальные противники Путина в элитах могли бы организовать такой заговор? Во-вторых, каким образом люди, целиком зависящие от первого лица и обязанные ему всем, смогут договориться между собой о смене патрона и фигуре, которая устроит всех и заменит его. А договориться должны как минимум силовики. В-третьих, зачем им это делать? Они и так находятся у власти, и так доминируют в элитах.

Реформы российским элитам не нужны – ни политически, ни экономически, как бы ни ухудшалась социально-экономическая ситуация. Больше того, сформировавшаяся посткрымская политическая система не приспособлена для проведения реформ – ни технически, ни содержательно. Культ неизменяемости – это один из столпов систем, схожих с нынешней российской. И это ее роднит с режимом, сформировавшимся в последние годы советской власти.

Во внешнеполитическом смысле посткрымская система всерьез и надолго противопоставила себя Западу, по техническим и содержательным причинам не завершив поворота на Восток. Изоляционистская политическая конструкция в постизоляционистскую (то есть постсоветскую) эпоху – настоящая диковинка, с которой Запад не знает, как себя вести. В этих условиях, например, НАТО вновь обретает идеологический и военный смысл. Как некогда идентификация евроатлантической цивилизации строилась на негативных принципах – она была продуктом советской угрозы, системой ценностей, противостоящих ей. Сейчас, в эпоху утраты универсальных западных ценностей и переоценки результатов глобализации, общая платформа снова появляется. Но это снова негативная идентичность, связанная с противостоянием российской угрозе, подлинной или мнимой. Российская идентичность, выстраиваемая на «продаже» властью угроз населению, оказывается агрессивной и милитаризованной. На том консолидация вокруг этого политического режима и стоит.

Проблема устойчивости

Вопрос: насколько устойчива эта система? Она уже просуществовала довольно долго, вошла после выборов-2012 в пиковую стадию, пережила в 2014-м кульминационную точку, пересекла все красные линии и теперь, отмобилизованная и ощетинившаяся, пытается адаптироваться к затяжной экономической, политической, социальной депрессии.

Посткрымская система, ее лидер и ее посткрымское большинство переживут 2018 год. Потом им придется делить ответственность между собой за депрессивное состояние страны. На демократизацию нынешняя власть не способна, элиты боятся малейшей разбалансировки, даже предотвращающей срыв гаек. Ужесточение репрессий и дальнейшее перевозбуждение граждан в целях сохранения высокой степени мобилизации возможны, но опасны. В том числе и для самого режима. Он старается придерживаться инерционного сценария, но после Крыма, Донбасса, Сирии, Турции эта тактика дается все с большим трудом – агрессивность воспроизводит саму себя.

Мыслима ли адаптация к ухудшающейся инерции? Безусловно. А вот надолго ли это и каким окажется выход из крымского тупика, предсказать невозможно. В подражание советскому диссиденту Андрею Амальрику, автору знаменитой книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», имеет смысл задуматься над ответом на вопрос, просуществует ли посткрымский режим до 2024 года? Ответа пока нет – по крайней мере до 2018 года.